Любовь к птицам Багрицкий пронес через всю свою короткую жизнь. Темною волей судьбины (Взгляд ее мрачен и слеп) Остановились машины, Высохшим сделался хлеб Дымные на горизонте Мечутся облака. Расположились на фронте. Кажется, Багрицкий хотел продолжить поэму. Судьба не дала. Измученный астмой, он умер в феврале 1934 года, немного не дотянув до триумфального Первого съезда советских. Эдуард Багрицкий (1895–1934) — поэт романтического подвига. Первые его стихотворения появились в дореволюционных одесских альманахах.
Переплетение судеб: поэт Багрицкий, сестры Суок и художник Граббе
Багрицкий - один из авторов пьесы "Город на заре". Затем он пишет вместе со студийцами пьесу "Дуэль". С первых дней войны В. Багрицкий рвется на фронт. В канун 1942 года В.
Теперь не жди, товарищ! Мы окружили их блиндажи, А ты, ефрейтор, куда бежишь?!
Пуля догонит сердце твоё.
Я беру тебя, как мщенье миру, Из которого не мог я выйти! Принимай меня в пустые недра, Где трава не может завязаться, — Может быть, мое ночное семя Оплодотворит твою пустыню. Будут ливни, будет ветер с юга, Лебедей влюбленное ячанье. Ни «Происхождение», ни «Февраль» не были толком прочитаны и осознаны, а еврейство Багрицкого уже навлекло на него груду обвинений. В разгар «борьбы с космополитизмом», развернувшейся в конце 40-х гг. Тарасенков, С.
Трегуб обвиняли его в «буржуазном космополитизме». Солженицына в редакционной статье «За идейную чистоту советской поэзии» клеймила «Думу про Опанаса» как «политически ошибочное произведение, в котором искажена историческая правда», а во всем творчестве ее автора усмотрела «буржуазно-националистические тенденции, настроения упадничества, мотивы бродяжничества».
Гранитные дельфины — разжиревшие мопсы — У грязного фонтана захотели пить, И памятник Пушкина, всунувши в рот папиросу, Просит у фонаря: «Позвольте закурить! Семиэтажный дом с вывесками в охапке, Курит уголь, как денди сигару, И красноносый фонарь в гимназической шапке Подмигивает вывеске — он сегодня в ударе. На черных озерах маслянистого асфальта Рыжие звезды служат ночи мессу… Радуйтесь, сутенеры, трубы дома подымайте — И у Дерибасовской есть...
Э. Багрицкий listen online
Романтический поэт Эдуард Георгиевич Багрицкий (1895-1934) единственный в своем роде. В ярких поэмах и стихах он воспевал героев и героику гражданской войны. Первые рисунки шестнадцатилетнего Багрицкого, сохраненные его другом юно сти Борисом Скуратовым, были предназначены для рукописного гимназического журнала «Дни нашей жизни». Свое стихотворение “Февраль”, Багрицкий написал в 1923 году, когда ему было 28 лет. В1926 году он написал еще один вариант стихотворения “Февраль” (Гудела земля от мороза и вьюг). Читать страницу 46 онлайн. Разговор с сыном Я прохожу по бульварам. Свист В легких деревьях. Гудит аллея. Орденом осени ржавый лист Силою ветра к груди приклеен. Сын мой!
Эдуард Багрицкий: Стихотворения и поэмы
Пусть подымаются звери на гербах, В черных рубахах выходят роты, Пусть на крутых верблюжьих горбах Мерно поскрипывают пулеметы, Пусть истребитель на бешеной заре Отпечатан черным фашистским знаком — Большие знамена пылают на горе Чудовищным, воспаленным маком. Слышишь ли, сын мой, тяжелый шаг, Крики мужчин и женщин рыданье… Над безработными — красный флаг, Время настанет — и мы пройдем. Сын мой, с тобой по дорогам света… Братья с Востока к плечу плечом С братьями освобожденной планеты.
И снова говор матерный и пьяный, И снова ночь дорогою кровавой Приходит к нам свершать обычный труд. Тюрьма и выстрелы. А здесь зуавы С матросами обнялись - и поют... Мы в эти дни скрывались, ожидали, Когда раздастся долгожданный зов, Мы в эти дни в предместьях собирали Оружие, листовки и бойцов. Ты, иностранец, посмотри, как нами Сколочен мир, простой и трудовой, Как грубыми рабочими руками Мы знамя подымаем над собой. Ты говоришь: "Укразия".
Так что же, Не мы ль прогнали тягостный туман, Не мы ль зажгли вольнолюбивой дрожью Рабочих всех материков и стран? Бей по горну - железо не остынет, Оно сверкает в огненной пыли. Примером будь отныне Трудящимся со всех концов земли... Стихи и поэмы М. Монолог "Я слишком слаб, чтоб латы боевые... Монолог "Отец мой умер на костре... Та не вони його жали. Що мусим робити?
Репухи кусают ногу, Свищет житом пажить, Звездный Воз ему дорогу Оглоблями кажет. Звездный Воз дорогу кажет В поднебесье чистом - На дебелые хозяйства К немцам-колонистам. Опанасе, не дай маху, Оглядись толково - Видишь черную папаху У сторожевого? Ой, грызет меня досада, Крепкая обида! Я бежал из продотряда От Когана-жида... По оврагам и по скатам Коган волком рыщет, Залезает носом в хаты, Которые чище! Глянет влево, глянет вправо, Засопит сердито: "Выгребайте из канавы Спрятанное жито! Чернозем потек болотом От крови и пота, - Не хочу махать винтовкой, Хочу на работу!
Опанас глядит картиной В папахе косматой, Шуба с мертвого раввина Под Гомелем снята. Шуба - платье меховое - Распахнута - жарко! Френч английского покроя Добыт за Вапняркой. На руке с нагайкой крепкой Жеребячье мыло; Револьвер висит на цепке От паникадила. Опанасе, наша доля Туманом повита, - Хлеборобом хочешь в поле, А идешь - бандитом! Полетишь дорогой чистой, Залетишь в ворота, Бить жидов и коммунистов - Легкая работа! А Махно спешит в тумане По шляхам просторным, В монастырском шарабане, Под знаменем черным. В хате ужинает Коган, Молоко хлебает, Большевицким разговором Мужиков смущает: - Я прошу ответить честно, Прямо, без уклона: Сколько в волости окрестной Варят самогона?
За церковного оградой Лязгнуло железо: - Не разыщешь продотряда: В доску перерезан! Опанас отставил ногу, Стоит и гордится: - Здравствуйте, товарищ Коган, Пожалуйте бриться! На твоем степном раздолье Сыромаха скачет, Свищет перекати-поле Да ворона крячет... Растеклось на белом теле Солнце молодое. Когда застрелишь Возьмешь остальное! Пары брюк не пожалею, Пригодятся дома, - Все же бывший продармеец, Хороший знакомый!.. Ты ли в сахарное утро В степь выходишь катом? То ль от зноя, то ль от стона Подошла усталость, Повернулся : - Три патрона В обойме осталось...
Кровь - постылая обуза Мужицкому сыну... Утекай же в кукурузу - Я выстрелю в спину! Прямо кинешься - в тумане Омуты речные, Вправо - немцы-хуторяне, Влево - часовые! Тишина в степном раздолье, - Только выстрел треснул, Только Коган дрогнул слабо, Только ахнул Коган, Начал сваливаться на бок, Падать понемногу... От железного удара Над бровями сгусток, Поглядишь за окуляры: Холодно и пусто... Головами крутят кони, Хвост по ветру стелют: За Махной идет погоня Аккурат неделю. Не шумит над берегами Молодое жито, - За чумацкими возами Прячутся бандиты. Там, за жбаном самогона, В палатке дерюжной, С атаманом забубённым Толкует бунчужный: - Надобно с большевиками Нам принять сраженье, - Покрутись перед полками, Дай распоряженье!..
Чтобы руки к пулеметам Сами прикипели, Чтобы хлопцы из-под шапок Коршуньем глядели! Чтобы порох задымился Над водой днестровской, Чтобы с горя удавился Командир Котовский!.. Прыщут стрелами зарницы, Мгла ползет в ухабы, Брешут рыжие лисицы На чумацкий табор. За широким ревом бычьим - Смутно изголовье, Див сулит полночным кличем Гибель Приднестровью. А за темными возами, За чумацкой сонью, За ковыльными чубами, За крылом вороньим,- Омываясь горькой тенью, Встало над землею Солнце нового сраженья - Солнце боевое... Кони стелются в разбеге С дорогою вровень - На чумацкие телеги, На морды воловьи. Ходит ветер над возами, Широкий, бойцовский, Казакует пред бойцами Григорий Котовский... Над конем играет шашка Проливною силой, Сбита красная фуражка На бритый затылок.
В лад подрагивают плечи От конского пляса... Вырывается навстречу Гривун Опанаса. VII Балта - городок приличный, Городок - что надо. Нет нигде румяней вишни, Слаще винограда. Опанасе, не гадал ты В ковыле раздольном, Что поедешь через Балту Трактом малохольным; Что тебе вдогонку бабы Затоскуют взглядом; Что пихнет тебя у штаба Часовой прикладом... Коридоры в коридоры, В коридорах - двери. А штабной имел к допросу Старую привычку - Предлагает папиросу, Зажигает спичку: - Гражданин, прошу по чести Говорить со мною. Долго ль вы шатались вместе С Нестором Махною?
Отвечайте без обмана, Не испуга ради, - Сколько сабель и тачанок У него в отряде? Отвечайте, но не сразу, А подумав малость, - Сколько в основную базу Фуража вмещалось? Вам знакома ли округа, Где он банду водит?.. Как дрожала даль степная, Не сказать словами: Украина - мать родная - Билась под конями! Наворачивала удаль В дым, в жестянку, в бога!.. Одного не позабуду, Как скончался Коган... Разлюбезною дорогой Не пройдутся ноги, Если вытянулся Коган Поперек дороги... Ну, штабной, мотай башкою, Придвигай чернила: Этой самою рукою Когана убило!..
Погибай же, Гуляй-Поле, Молодое жито!.. Опанасе, наша доля Туманом повита!.. Тлеет лампочка под крышей, - Эй, голову выше!.. Где нам суждено судьбою Столкнуться с тобою!.. Опанас, твоя дорога - Не дальше порога... Плещет крыжень сизокрылый Над водой днестровской; Ходит слава над могилой, Где лежит Котовский... Над костями голубеет Непроглядный омут Да идет красноармеец На побывку к дому... Остановится и глянет Синими глазами - На бездомный круглый камень, Вымытый дождями.
И нагнется, и подымет Одинокий камень: На ладони - белый череп С дыркой над глазами. И промолвит он, почуяв Мертвую прохладу: - Ты глядел в глаза винтовке, Ты погиб, как надо!.. Рыбоводная станция залита водой. Рыбовод и рабочие заболели. Мальки ценных пород в опасности. Зеленый огонь на щеке, Обвисли косые усы, Зрачок в золотом ободке Вращается, как на оси. Он плыл, огибая пруды, Сражаясь с безумным ручьем, Поборник проточной воды - Он пойман и приручен. Лягушника легкий кружок Откинув усатой губой, Плывет на знакомый рожок За крошками в полдень и зной.
Он бросил студеную глубь, Кустарник, звезду на зыбях, С пушистой петрушкой в зубах, Дымясь, проплывая к столу. ОДА Настали времена, чтоб оде Потолковать о рыбоводе. Пруды он продвинул болотам в тыл, Советский водяной. Самцов он молоками налил И самок набил икрой. Жуки на березах. На журавлей урожай. Он пробует воду: - Теперь пора! Плывите и размножайтесь!
Тогда запевает во все концы Вода,- наступая упрямо, И в свадебной злости Плывут самцы На стадо беременных самок... О, ты человек такой же, как я, Болезненный и небритый, Которому жить не дает семья, Пеленки, тарелки, плиты, - Ты сделался нынче самим собою - Начальник столпотворенья. Выходят самцы на бесшумный бой, На бой за оплодотворенье. Распахнуты жабры, Плавник зубчат; Обложены медью спины... В любви молчат. В смерти молчат. Молча падают в тину. Идет молчаливая игра: Подкрадыванье и пляски.
И звездами от взмаха пера Взлетает и путается икра В зеленой и клейкой ряске. Тогда, закурив, говорит рыбовод: - Довольно сражаться! Получен приплод! Он видит, как в студне точка растет: Жабры, глаза и рот. Он видит, как начинается рост, Как возникает хвост, Как первым движением плывет малек На водяной цветок. И эта крупинка любви дневной, Этот скупой осколок В потемки кровей, в допотопный строй Вводит тебя, ихтиолог. Над жирными водами встал туман, Звезда над кустом косматым, - И этот малек, как левиафан, Плывет по морским закатам. И первые ветры, и первый прибой, И первые звезды над головой.
Утиные стойбища гнойный ворс - От комарья не укрыться. Голодные щуки жрут мальков, Линяет кустарник хилый, Болотная жижа промежду швов Въедается в бахилы. Ползет на пруды с кормовых болот Душительница-тина, В расстроенных бронхах Бронхит поет, В ушах завывает хина. Рабочий в жару. Помощник пьян. В рыборазводне холод. По заболоченным полям Рассыпалась рыбья молодь. Из черной куги, Из прокисших вод Луна вылезает дыбом.
Луной открывается ночь. Плывет Чудовищная Главрыба. Крылатый плавник и сазаний хвост: Шальных рыбоводов ересь. И тысячи студенистых звезд - Ее небывалый нерест. О, сколько ножей и сколько багров Ее ударят под ребро! В каких витринах, под звон и вой, Она повиснет вниз головой? Ее окружает зеленый лед, Над ней огонек белесый. Перед ней остановится рыбовод, Пожевывая папиросу.
И в улиц булыжное бытие Она проплывет в тумане. Он вывел ее. Он вскормил ее. И отдал на растерзанье. На явор кривобокий Взлетает черный дрозд. Фазан взорвался, как фейерверк. Дробь вырвала хвою. Он Пернатой кометой рванулся вниз, В сумятицу вешних трав.
Эрцгерцог вернулся к себе домой. Выпил вина. И шелковый сеттер у ног его Расположился, как сфинкс. Револьвер, которым он был убит Системы не вспомнить мне , В охотничьей лавке еще лежал Меж спиннингом и ножом. Грядущий убийца дремал пока, Голову положив На юношески твердый кулак В коричневых волосках. В Одессе каштаны оделись в дым, И море по вечерам, Хрипя, поворачивалось на оси, Подобное колесу. Мое окно выходило в сад, И в сумерки, сквозь листву, Синели газовые рожки Над вывесками пивных. И вот на этот шипучий свет, Гремя миллионом крыл, Летели скворцы, расшибаясь вдрызг О стекла и провода.
Весна их гнала из-за черных скал Бичами морских ветров. Я вышел... За мной затворилась дверь... И ночь, окружив меня Движеньем крыльев, цветов и звезд, Возникла на всех углах. Еврейские домики я прошел. Я слышал свирепый храп Биндюжников, спавших на биндюгах. И в окнах была видна Суббота в пурпуровом парике, Идущая со свечой. Я вышел к сиянью рельс.
На трамвайной станции млел фонарь, Окруженный большой весной. Мне было только семнадцать лет, Поэтому эта ночь Клубилась во мне и дышала мной, Шагала плечом к плечу. Я был ее зеркалом, двойником, Второю вселенной был. Планеты пронизывали меня Насквозь, как стакан воды, И мне казалось, что легкий свет Сочится из пор, как пот. Трамвайную станцию я прошел, За ней невесом, как дым, Асфальтовый путь улетал, клубясь, На запад - к морским волнам. И вдруг я услышал протяжный звук: Над миром плыла труба, Изнывая от страсти. И я сказал: - Вот первые журавли! Над пылью, над молодостью моей Раскатывалась труба, И звезды шарахались, трепеща, От взмаха широких крыл.
Еще один крутой поворот - И море пошло ко мне, Неся на себе обломки планет И тени пролетных птиц. Была такая голубизна, Такая прозрачность шла, Что повториться в мире опять Не может такая ночь. Она поселилась в каждом кремне Гнездом голубых лучей; Она превратила сухой бурьян В студеные хрустали; Она постаралась вложить себя В травинку, в песок, во все - От самой отдаленной звезды До бутылки на берегу. За неводом, у зеленых свай, Где днем рыбаки сидят, Я человека увидел вдруг Недвижного, как валун. Он молод был, этот человек, Он юношей был еще, - В гимназической шапке с большим гербом. В тужурке, сшитой на рост. Я пригляделся: Мне странен был Этот человек: Старчески согнутая спина И молодое лицо. Лоб, придавивший собой глаза, Был не по-детски груб, И подбородок торчал вперед, Сработанный из кремня.
Вот тут я понял, что это он И есть душа тишины, Что тяжестью погасших звезд Согнуты плечи его, Что, сам не сознавая того, Он совместил в себе Крик журавлей и цветенье трав В последнюю ночь весны. Вот тут я понял: Погибнет ночь И вместе с ней отпадет Обломок мира, в котором он Родился, ходил, дышал. И только пузырик взовьется вверх, Взовьется и пропадет. И снова звезда. И вода рябит. И парус уходит в сон. Меж тем подымается рассвет. И вот, грохоча ведром, Прошел рыболов и, сев на скалу, Поплавками истыкал гладь.
И вот на кривой сосне Воздел свою флейту черный дрозд, Встречая цветенье дня. А нам что делать? Мы побрели На станцию, мимо дач... Уже дребезжал трамвайный звонок За поворотом рельс, И бледной немочью млел фонарь, Непогашенный поутру. Итак, все кончено! Два пути! Два пыльных маршрута в даль! Два разных трамвая в два конца Должны нас теперь умчать!
Но низенький юноша с грубым лбом К солнцу поднял глаза И вымолвил: - В грозную эту ночь Вы были вдвоем со мной. Миру не выдумать никогда Больше таких ночей... Это последняя... Вот и все! Тогда, растворив в зеркалах рассвет, Весь в молниях и звонках, Пылая лаковой желтизной, Ко мне подлетел трамвай. Револьвер вынут из кобуры, Школяр обойму вложил. Из-за угла, где навес кафе, Эрцгерцог едет домой. Печальные дети, что знали мы, Когда у больших столов Врачи, постучав по впалой груди, "Годен", - кричали нам...
Печальные дети, что знали мы, Когда, прошагав весь день В портянках, потных до черноты, Мы падали на матрац. Дремота и та избегала нас. Уже ни свет ни заря Врывалась казарменная труба В отроческий покой. Не досыпая, не долюбя, Молодость наша шла. Я спутника своего искал: Быть может, он скажет мне, О чем мечтать и в кого стрелять, Что думать и говорить? И вот неожиданно у ларька Я повстречал его. Он выпрямился... Военный френч, Как панцырь, сидел на нем, Плечи, которые тяжесть звезд Упрямо сгибала вниз, Чиновничий украшал погон; И лоб, на который пал Недавно предсмертный огонь планет, Чистейший и грубый лоб, Истыкан был тысячами угрей И жилами рассечен.
О, где же твой блеск, последняя ночь, И свист твоего дрозда! Лужайка - да посредине сапог У пушечной колеи. Консервная банка раздроблена Прикладом. Зеленый суп Сочится из дырки. Бродячий пес Облизывает траву. Деревни скончались. Потоптан хлеб. И вечером - прямо в пыль - Планеты стекают в крови густой Да смутно трубит горнист.
Дымятся костры у больших дорог. Солдаты колотят вшей. Над Францией дым. Над Пруссией вихрь. И над Россией туман. Мы плакали над телами друзей; Любовь погребали мы; Погибших товарищей имена Доселе не сходят с губ. Их честную память хранят холмы В обветренных будяках, Крестьянские лошади мнут полынь, Проросшую из сердец, Да изредка выгребает плуг Пуговицу с орлом... Но мы - мы живы наверняка!
Осыпался, отболев, Скарлатинозною шелухой Мир, окружавший нас. И вечер наш трудолюбив и тих. И слово; с которым мы Боролись всю жизнь, - оно теперь Подвластно нашей руке. Мы навык воинов приобрели, Терпенье и меткость глаз, Уменье хитрить, уменье молчать, Уменье смотреть в глаза. Но если, строчки не дописав, Бессильно падет рука, И взгляд остановится, и губа Отвалится к бороде, И наши товарищи, поплевав На руки, стащат нас В клуб, чтоб мы прокисали там Средь лампочек и цветов, - Пусть юноша вузовец, иль поэт, Иль слесарь - мне все равно Придет и встанет на караул, Не вытирая слезы. Продуты ветром дна. Мой подмосковный зяблик. Начни, начни...
Бревенчатый дом под зеленой крышей, Флюгарка визжит, и шумят кусты; Стоит человек у цветущих вишен: Герой моей повести - это ты! Вкруг мира, поросшего нелюдимой Крапивой, разрозненный мчался быт. Славянский шкаф - и труба без дыма, Пустая кровать - и дым без трубы. На голенастых ногах ухваты, Колоды для пчел - замыкали круг. А он переминался, угловатый, С большими сизыми кистями рук. Вот так бы нацелиться - и с налета Прихлопнуть рукой, коленом прижать... До скрежета, до ледяного пота Стараться схватить, обломать, сдержать! Недаром учили: клади на плечи, За пазуху суй - к себе таща, В закут овечий, В дом человечий, В капустную благодать борща.
И глядя на мир из дверей амбара, Из пахнущих крысами недр его, Не отдавай ни сора, ни пара, Ни камня, ни дерева - ничего! Что ж, служба на выручку! Пернатый фонарь да гудки в ночи... Как рыжих младенцев, несут крестьянки Прижатые к сердцу калачи. Гремя инструментом, проходит смена. И там, в каморке проводника, Дым коромыслом. На лавках рассыпанная мука. А все для того, чтобы в предместье Углами укладывались столбы, Чтоб шкаф, покружившись, застрял на месте, Чтоб дым, завертись, пошел из трубы.
Но все же из будки не слышно лая, Скворечник пустует, как новый дом, И пухлые голуби не гуляют Восьмеркою на чердаке пустом. И вот в улетающий запах пота, В смолкающий плотничий разговор, Как выдох, распахиваются ворота - И женщина вплывает во двор. Пред нею покорно мычат коровы, Не топоча, не играя зря, И - руки в бока - откинув ковровый Платок, она стоит, как заря. Она расставляет отряды крынок: Туда - в больницу; сюда - на рынок; И, вытянув шею, слышит она Тише, деревья, пропустишь сдуру Вьющийся с фабрики Ногина Свист выдаваемой мануфактуры. Вот ее мир - дрожжевой, густой, Спит и сопит - молоком насытясь, Жидкий навоз, над навозом ситец, Пущенный в бабочку с запятой. А посередке, крылом звеня, Кочет вопит над наседкой вялой. Черт его знает, зачем меня В эту обитель нужда загнала!.. Здесь от подушек не продохнуть, Легкие так и трещат от боли...
Крикнуть товарищей? Иль заснуть? Иль возвратиться к герою, что ли?! Ветер навстречу. Скрипит вагон.
С 1915 года под псевдонимом "Эдуард Багрицкий", "Деси" и женской маской "Нина Воскресенская" он начал публиковать в одесских литературных альманахах "Авто в облаках" 1915 , "Серебряные трубы" 1915 , в коллективном сборнике "Чудо в пустыне" 1917 , в газете "Южная мысль" стихи, отмеченные современниками подражанием Стивенсону, Маяковскому и Гумилёву. Шла Первая мировая война и Багрицкого явно не оставила в стороне патриотическая волна, характерная для ее начального периода. Но самым знаменитым стихотворением раннего Багрицкого был "Птицелов", который и до сих пор популярен у любителей авторской песни благодаря Татьяне и Сергею Никитиным.
Это же слово стало и шифром для Багрицкого в романе-ребусе его приятеля Валентина Катаева "Алмазный мой венец". Тогда в Одессе возник круг молодых авторов, который Валентин Катаев через много лет не без зависти охарактеризовал так:"Птицелов принадлежал к той элите местных поэтов, которая была для меня недоступна. Это были поэты более старшего возраста, в большинстве своем декаденты и символисты. На деньги богатого молодого человека — сына банкира, мецената и дилетанта — для этой элиты выпускались альманахи квадратного формата, на глянцевой бумаге, с шикарными названиями "Шелковые фонари", "Серебряные трубы", "Авто в облаках" и прочее в этом роде". И конечно же в творчестве Багрицкого особое место занимает город у моря и его люди — моряки, контрабандисты, рыбаки. Ай, Черное море! Ай, Черное море!.. Вор на воре!
Бездомный бродяга и романтик, он пришел, сел, бросил кепку и спросил хлеба и сала". В отличие от приятеля Вали Катаева выбор перед Эдькой не стоял. Для белых и петлюровцев он "пятым пунктом" не вышел, а махновцев описал в "Думе об Опанасе". В апреле 1919 года Багрицкий добровольцем вступил в Красную Армию, служил в Особом партизанском отряде ВЦИКа, после его переформирования — в должности инструктора политотдела в Отдельной стрелковой бригаде, писал агитационные стихи. И не только их. Публиковался тогда в одесских газетах и юмористических журналах под псевдонимами "Некто Вася", "Нина Воскресенская", "Рабкор Горцев". В декабре 1920 года Багрицкий женился на старшей из сестёр Суок — Лидии Густавовне. А в 1922 году у них родился сын Всеволод, тоже впоследствии популярный поэт.
Когда в Одессе запахло украинизацией и русские литераторы всех национальностей там стали неуместны, Багрицкий уехал сначала в Николаев, а потом в Москву, вернее, в Кунцево, бывшее в те времена ближним пригородом столицы.
Вы — другой народ! Отъезд Да совершится! По ложбинам в ржавой Сырой 03 Я пел об арбузах и о голубях,О битвах, убийствах, о 02.
Подпишись на наш телеграмм канал
- Поиск по этому блогу
- Вы точно человек?
- Эдуард Багрицкий
- Такая судьба. Гл. 4. 7. Багрицкий
- Баллада о Виттингтоне
- Быков_рекомендует. Поэма Эдуарда Багрицкого "Февраль": Вот я снова на этой земле.
ФЕВРАЛЬ [1926]
По вопросам, связанным с использованием контента заявленных выше Правообладателей, просьба обращаться на support advmusic. По вопросам, связанным с использованием контента Правообладателей, не имеющих Лицензионных Договоров с ООО «АдвМьюзик», а также по всем остальным вопросам, просьба обращаться в службу технической поддержки сайта на hotpleer mail.
Начать хотя бы с эпиграфа из поэмы Т. Шевченко «Гайдамаки» — безобидного с виду и параллельного рассуждениям Михаила Светлова в его «Гренаде», где упоминается тот же Шевченко. Только и с Украины исторические гайдамаки выгоняли евреев так же, как испанцы из Гренады. Поэтому следует задуматься над тем, сколь прихотливо глубинная еврейская струя влилась в советские комсомольские стихи. Перечтите поэму украинского классика: гайдамаки убивали поляков и жидов… Эта удивляющая общность двух комсомольских поэтов не должна удивлять. Достаточно обратиться к газетам и журналам конца 1920-х — начала 1930-х годов, как мы увидим, сколько совместных манифестов и статей подписали Багрицкий и Светлов. Но то советские манифесты, связанные с борьбой разного рода комсомольских групп, а что же объединяло двух поэтов глубинно? Как ни странно а может быть, и вовсе не странно , оба поэта удивительно похоже сочиняли свои «Происхождения».
Три года «русский Марсель» переходил из рук в руки… он был, впрочем, столько же русский, сколько еврейский, украинский, греческий и т. Но прежде, чем в 1920 году он выбрал, как впоследствии сформулировали историки советской литературы, «тот путь, которым шли талантливейшие поэты России» слово «талантливейшие» сразу дает точку отсчета: Маяковский ,-то есть прежде, чем сын Годеля Дзюбина и Иды Шапиро отринул отчее имя и взял себе горячий революционный псевдоним «Багрицкий», — он три года наблюдал, как его город идет, что называется, по рукам. В январе 1918 власть берут рабочие, восставшие под знаменем Октября. Через месяц украинская Рада перехватывает город с кончиков австрийских штыков. Революция в Германии меняет штыки: немцы уходят — приходят французы. Этих напропалую разлагают большевистские агитаторы. Разворачивается бойкая подпольная торговля, в ходе которой оружие плывет именно в руки подпольщиков, так что когда очередной явившийся сюда атаман перекидывается на сторону красных, он легко отбивает город у оккупантов. Через месяц атаман переметывается от красных к белым что его не спасает от махновской пули , и в город вкатываются деникинцы. На полгода воцаряется цитирую красного историка «разгул спекуляции и пьяных подвигов монархической военщины», после чего в третий раз, и уже окончательно, Одесса становится советской. Багрицкому в этот момент — двадцать пять. И он уже довольно известный автор, опубликовавший изрядное количество строк в местных альманахах «Серебряные трубы», «Смутная алчба», «Чудо в пустыне», «Авто в облаках». Привожу названия сборников не только с тем, чтобы прояснить уровень вкуса, но чтобы стал ясен контекст, в который стремятся вписать себя юные одесситы: контекст явно «серебряный»: символистский, акмеистский, более же всего — футуристский. Вписаться в это модное марево им не удается. Поколение не то. Багрицкий моложе Маяковского на какие-нибудь два года.
Появилось два противоположных мнения: кто-то переоценивал поэта, а кто-то недооценивал. Поэтическое завещание Многолетние размышления поэта стали основой произведения «Февраль». При прочтении не сразу понятен смысл. Но постепенно вырисовывается образ революции. Небольшой экскурс по содержанию: Одесса. Перед революцией. Юный еврей пытается получить взаимность от русской девушки. Она отвергает его. После революции юноша стал комиссаром. Публичный дом. Перед ним та самая девушка, которую он некогда любил. Еврей овладевает ею насильно. Желая, чтобы его семя, оплодотворило ее. В произведении неоднократно подчеркивается, что юноша — еврей, а девушка — русская красавица. Сделано это намерено. Аллегорически здесь показано покушение «еврейского семени» на Россию.
Стихотворения и поэмы
Сделано это намерено. Аллегорически здесь показано покушение «еврейского семени» на Россию. Каждая часть — отдельный временной отрезок: 1. До войны.
В феврале. После Октября. Интересной деталью является описание девушки, которое постоянно сводится к ее одежде.
В начале акцент делается на платье, в конце появляется более низкое описание — «ночная рубашка». Герой ищет «в этом мире угол, где на гвоздике чистое полотенце, пахнет матерью», но не может найти. Революция забрала «родительский дом», который «светился язычками свечей и библейской кухни».
Герой надругается над женщиной, не для чего-то, а за то, что: за робкость, за позор предков. Идет расчет за унижения народа. Насилие — показательное действо.
Эдуард Багрицкий, фото Яндекс картинки Эдуард Багрицкий, фото Яндекс картинки По сути, новая жизнь в поэме ассоциируется с адом. Но есть утопическая надежда на то, что будет «лебедей влюбленное ячанье». Анна Ахматова в свое время назвала поэму «Февраль» «позорнейшим оплевыванием революции».
В канун 1942 года В. Багрицкий вместе с поэтом П. Шубиным получает назначение в газету Второй ударной армии, которая с юга шла на выручку осажденному Ленинграду. Он погиб 26 февраля 1942 года в маленькой деревушке Дубовик, Ленинградской области, записывая рассказ политрука.
Это был автор, который писал о том, чего не мог сам, и о тех местах, где никогда не бывал. Вид людей, поглощающих пищу, был ему тягостен", — вспоминала Вера Инбер. Певец контрабандистов и рыбаков, по словам Валентина Катаева, "ужасно боялся моря и старался не подходить к нему ближе, чем на двадцать метров". Упивающийся жестокостью с раннего детства страдал астмой, не дававшей ему возможности физически участвовать в сражениях. Еврейство не устраивало Эдуарда с самого детства. Он настойчиво пытался со своей средой порвать и описывал окружавший его быт в таких красках, к которым не подбирался даже самый патентованный антисемит:"Над колыбелью ржавые евреиКосых бород скрестили лезвия. И всё навыворот. Всё как не надо. Стучал сазан в оконное стекло;Конь щебетал; в ладони ястреб падал;Плясало дерево. И детство шло. Его опресноками иссушали. Его свечой пытались обмануть. К нему в упор придвинули скрижали,Врата, которые не распахнуть. Еврейские павлины на обивке,Еврейские скисающие сливки,Костыль отца и матери чепец —Все бормотало мне:"Подлец! И все же полностью порвать со своей национальной идентичностью Багрицкий так и не смог. Не даром он обращался к ней в своей последней поэме "Февраль", подводя итог жизненного пути. Жуковского на Херсонской улице. Называлось оно в честь его хозяина и директора Валериана Андреевича, о котором Лев Давыдович Троцкий вспоминал:"Географа Жуковского боялись, как огня. Он резал школьников, как автоматическая мясорубка. Во время уроков Жуковский требовал какой-то совершенно несбыточной тишины".
Живёт сначала в Кунцево, где снимает лишённую удобств избу, а потом, вступив в РАПП, получает квартиру в Камергерском переулке. Московский климат, подённые литературные заработки, необходимость лавировать среди политических литературных группировок явно тяготили Багрицкого. Он по-прежнему искал уединения и находил отдушину лишь в стихах, птицах и аквариумных рыбках. Птицы, стихи и всё. Багрицкий до конца своей жизни оставался романтиком в самом лучшем значении этого слова. Разумеется, эпоха наложила свой отпечаток и на его поэзию, и на жизнь в целом. Она оказалась поэзией революции», — пишет о нём Исаак Бабель. Багрицкий воспринимал революцию с поэтическим восторгом и видел в ней обновление мира. Сегодня можно по разному толковать многие произведения Багрицкого. Его то относят к фашистам, то начинают ловко оперировать украинской темой, затронутой в «Думе про Опанаса», то ужасаются «Смертью пионерки», которая предпочла умереть, но не поцеловать протянутого матерью нательного крестика, и которую нам наравне с Павликом Морозовым ставили в советских школах в пример. Сейчас довольно трудно оценивать эти произведения. В 1929 году Багрицкий был в Няндому. Остановился он у крестьянина И. Ночью послышались рыдания хозяйки дома: умирала дочь Селивановых Вера. Весной она провалилась под лёд на озёре и теперь тяжело болела. Мать уговаривала Веру: «Поцелуй иконку… Святой лик поможет тебе, вернёт здоровье». В ответ на эти слова девочка с трудом выговорила: «Мама, отступись, не поцелую». Через несколько часов Веры не стало. Багрицкий, по воспоминаниям Ефима Твердова, был потрясён смертью девочки-пионерки и её мужественным поведением в последние часы жизни. Два дня он не выходил из комнаты в доме Е. Твердова, куда вернулись от Селивановых, был задумчив и замкнут. Посредством стихотворения Багрицкий пытался понять поступок девочки и в буквальном смысле создать для неё нерукотворный памятник. Не стоит забывать и того, что многие произведения Багрицкого дорабатывались редакторами и издателями. Так, теоретик группы конструктивистов Е. Зелинский писал, что ему стоило немалых трудов привести поэму «Дума про Опанаса» в тот вид, который она имеет сегодня, дабы поэма не стала «песнью анархизма». Мне представляется, что самое главное для Багрицкого была поэзия. Она, разумеется, отражала события, происходящие в реальном мире. Железный пресс социалистической действительности, без сомнения, давил на его поэтику, но Багрицкий умудрялся оставаться свободным в главном направлении своего творчества. Деревянный стол. Он кладёт на стол розу. Ведь это же и есть сущность искусства — эти превращения! Ведь это же и есть сила искусства — превратить материал своей жизни в видение, доступное всем и всех волнующее… Я понял, каким удивительным поэтом был Багрицкий, уже с молодости схваченный за горло болезнью, сумевший трудный материал своей жизни превратить в жизнерадостное, поющее, трубящее, голубеющее, с лошадьми и саблями, с комбригами и детьми, с охотниками и рыбами, видение». Мне думается, что alter ego Багрицкого был Тиль Уленшпигель. Вольный бродяга и никогда не унывающий балагур, умевший петь, как жаворонок. И стихотворение, посвящённое Тилю, может служить поэтической автоэпитафией Багрицкого: Я в этот день по улице иду, На крыши глядя и стихи читая, — В глазах рябит от солнца, и кружится Беспутная, хмельная голова.
Все стихи Эдуарда Багрицкого
В поэме "Февраль", которая, как сообщали друзья Багрицкого, имеет автобиографическую основу, как раз рассказывается о таком рейде в "чайный домик" — публичный дом. Эдуард Георгиевич Багрицкий (настоящая фамилия — Дзюбин, Дзюбан; 22 октября (3 ноября) 1895, Одесса — 16 февраля 1934, Москва) — русский поэт «Серебряного века». Эдуард Багрицкий — Путнику. Рубрики Стихотворения: «Эдуард Багрицкий — Февраль (Гудела земля от мороза и вьюг)». Стихотворение носит автобиографический характер: оно отражает поездку Багрицкого на персидский фронт в 1917-1918 гг. Хамадан, Казвин, Решт, Энзели – города в северном Иране. Поэма Эдуарда Багрицкого «Февраль». Вещь, общем-то, известная, но не лишне и вспомнить. Написана в 1933-1934 гг. – последних годах жизни поэта, опубликована уже после его смерти.
Багрицкий. Февраль
Об этом и написан “Февраль” — последняя поэма Багрицкого. Темною волей судьбины (Взгляд ее мрачен и слеп) Остановились машины, Высохшим сделался хлеб Дымные на горизонте Мечутся облака. Расположились на фронте. Эдуард Багрицкий. Февраль. Вот я снова на этой земле. Я снова Прохожу под платанами молодыми, Снова дети бегают у скамеек, Снова море лежит в пароходном дыме. В августе 1925 г. Эдуард Багрицкий переехал в Москву, где стал профессиональным литератором. Романтический поэт Эдуард Георгиевич Багрицкий (1895-1934) единственный в своем роде. В ярких поэмах и стихах он воспевал героев и героику гражданской войны.